в эту реальную нереальность, встав рядом с новыми людьми, он пристально, с душевным трепетом вглядывался в них, вслушивался в их разговоры — старался понять и представить себе, что ждет их всех в будущем, в завтрашнем дне. Понять было необходимо, потому что без этого не мог он действовать в настоящей реальности, не совершая ошибок.

Он был уверен, что сможет быть полезным и Вере, и ее подругам по несчастью. Конечно же — по несчастью, думал он, как же иначе может быть? Даже когда человек по злому умыслу совершает что-то плохое, что оценивается соответствующей статьей Уголовного кодекса и влечет за собой наказание, изоляцию от здорового общества на годы и годы, — даже тогда для человека это все-таки несчастье. Только, может быть, не случайное несчастье, вроде автомобильной катастрофы или удара молнии, а несчастье, подготовленное самим человеком с помощью других каких-то людей, подчас и не привлекаемых к ответственности, а порой даже в свидетелях не побывавших, даже в следственных и судебных документах не упомянутых. А ведь с них-то все и началось. Не вдруг же обыкновенный человек пошел и ограбил или убил, — его научить этому надо, воспитать так, погасить изначально заложенные в каждом огоньки добра. Кто же это сделал, когда? Как часто вопросы эти остаются без ответа.

Сергею казалось, что человеку, в котором честность стала потребностью, не грозит, вопреки пословице, ни сума, ни тюрьма. А как узнать, кому грозит? Ведь добру, отзывчивости и честности учат нас с детства — все вокруг этому учат: и школа, и пионерский отряд, и комсомол, и книги, и газеты, и телевидение. Человека учат человеческому, а он идет и крадет, идет и грабит, идет и насилует. Кто же он, откуда берется такой?

Пристальнее прежнего вглядывался Сергей в своих учеников. Кто из них способен на преступление, у кого такая способность может прорасти в будущем, кого постигнет несчастье очутиться за глухой стеной «почтового ящика», где только и начинается понимание, как дорога свобода и нормальная человеческая жизнь?.. И не видел таких, никто не подавал признаков анормальности. Ему хотелось верить в то, что у каждого из них лучезарное будущее. Но какой-то процент же занимает преступность, пусть ничтожный, и вряд ли на протяжении жизни сегодняшних мальчишек и девчонок он будет сведен к нулю. Значит, такое несчастье может случиться с кем-то из них, с горькой растерянностью отвечал себе Сергей, может и случится, не с этими, так с другими, какая в сущности разница? И все наши учителя, и Сергей в том числе, пока не могут предотвратить этого. Такой неожиданный вывод поразил его. Не способны, и злосчастный процент возьмет свое?.. Странно, что раньше он никогда не задумывался над этим.

Там, в Ашхабаде, в следственном изоляторе этот процент обрел для него зримую, осязаемую форму, из абстракции превратился в конкретных людей. И что поразило его, так это отсутствие у них каких-либо внешних признаков патологии — были они с виду обычными, и улыбались как все, и в разговоре у них не угадывалось особых примет, даже грубых слов, матерщины, там не услышишь. Но все эти люди совершили преступление.

И Нинка, и все другие женщины, которых свела судьба с Верой, — ведь все они в школах учились, может быть, кто-то даже в этой, где начал свой педагогический путь Сергей, их любили, они планы на будущее строили, и в этих планах, — конечно же! — не было места ни следственному изолятору, ни суду, ни женской колонии общего режима, — а вот вышло все так…

По мере того, как думал обо всем этом, Сергей мучился этими мыслями и ответов на многое не находил, происходило с ним странное: Вера, а с ней безвестные ее товарки обступали его и смотрели с надеждой и горькой укоризной, словно от того, найдет он ответы или не найдет, зависела вся их дальнейшая судьба и даже сама жизнь. И он, как мог, успокаивал их, обещал разобраться во всем, понять и помочь им.

Однажды, проснувшись ночью, он сел писать отчаянно нежное письмо Вере. Ему казалось, что лишь нежность и ласковое слово могут смягчить ожесточенное ее сердце. Но не только эта догадка руководила им. Перечитывая утром написанное, он понял: все происшедшее, все эти ужасы ничего не изменили в его отношении к ней. В мыслях допустить подобного было нельзя — все должно перемениться, ведь такое встало между ними, что мимолетное его счастье с ней не могло не развеяться в прах. А сердцем, каждой своей клеткой, молекулой каждой счастье это он ощущал, и само воспоминание о Вере тоже было счастьем. Она не могла не понять этого из тех строк, что он написал ночью в пору жалости, нежности и любви к ней. Не слова, а то, что за словами, волнение его и боль, и трепетное биение сердца — вот что поможет ей понять.

Здравствуй, Сережа!

Спасибо за новогоднюю телеграмму. Очень она меня тронула. Читала и плакала, и улыбалась сквозь слезы. Женщины смотрели, а я не стеснялась, что плачу, и так было хорошо на душе, слов нет. Наверное, счастье пришло ко мне в эти минуты, если оно вообще бывает. Теперь я начинаю думать, что все-таки бывает. Здесь по-настоящему понимаешь истинную цену счастья. Там, за стеной, в повседневных заботах, в суете, в беготне и спешке некогда остановиться, задуматься, взвесить слово, добрый или недобрый взгляд, короткий жест — все, что мимолетным кажется, второстепенным, порой даже ненужным. А ведь сколько иной раз стоит и это слово, и этот взгляд, и этот жест, и как много от них зависит…

Только избави бог постигнуть это в здешней суровой школе.

— Времени у нас достаточно, спешить некуда, — сказала мне лейтенант Керимова.

Этими словами закончился последний наш разговор, перед самым Новым годом.

Вдруг после работы передают, что начальник отряда вызывает. Являюсь в кабинет к ней, рапортую, как положено: осужденная Смирнова, статья такая-то, на столько лет. (Кстати, здесь почему-то принято в слове «осужденная» делать ударение на «у»).

— Садитесь, — показывает на стул возле стола, а сама испытующе смотрит, строго.

Еще бы — начальница. А ведь девчонка совсем и ростом мала. Когда без формы — и не подумаешь, что офицер да еще в колонии работает.

Села я, насторожена вся, нервы наструнены: зачем